Литература периода «Бури и натиска» XVIII столетия (70–80-е годы)
Введение
В 70–80-е гг. XVIII столетия в культурной жизни Германии произошло крупное событие. На литературную арену вышла группа молодых поэтов, получившая название «Буря и натиск».
В Геттингене выступили Г.Бюргер, Ф.Мюллер, И.Фосс, Л.Гелти; в Страсбурге – И.В.Гете, Я.Ленц, Ф.Клингер, Г.Вагнер, И.Гердер; в Швабии – X. Шубарт, Ф.Шиллер. Невиданная до той поры в Германии творческая активность молодых поэтов вылилась в создание произведений, полных еще не оформившегося окончательно политического бунтарства, в котором, однако, явно наметилось недовольство социальной обстановкой тогдашней Германии, гнетом власть имущих, княжеским деспотизмом, бедственным положением крестьянства.
Н.В.Гербель в книге «Немецкие поэты в биографиях и образцах» (1877) издал в русских переводах лучшие произведения штюрмеров. Во второй половине 50-х гг. В.М.Жирмунский подготовил и выпустил в свет с обстоятельными комментариями избранные сочинения Гердера, а также Шубарта, Форстера и Зейме.
Роман М. Клингера «Жизнь Фауста» издавался у нас дважды, в 1913г. и 1961г. В 1935г. был напечатан в русском переводе роман В.Гейнзе «Ардингелло».
Не все имена участников движения остались в памяти немцев, не все написанное ими перешагнуло за национальные границы Германии, многое забылось, и справедливо.
Появление на литературной арене Германии иоэтов-штюрмеров было молниеносным и ослепительным, подобно метеору на темном небе.
В разных городах страны почти одновременно выступили молодые поэты с самыми неожиданными для широкой читающей общественности бунтарскими заявлениями. «Дерзкими ниспровергателями» показались они опасливым немецким бюргерам, которые втайне желали социальных реформ, побоялись даже помышлять о каких-либо практических шагах в этой области. Власти (князья и курфюрсты) подозрительно отнеслись к новому явлению в литературе, а наиболее нетерпимые из них тотчас же прибегли к репрессиям (Карл Евгений, герцог вюртембергский).
Все участники этих литературных групп выразили, подчас в очень сумбурной форме, протест против рутины и косности, сковавших социальную жизнь в Германии, и, главное, конечно, против ее феодального режима.
Начало движения штюрмеров
В пьесе Клингера (1752–1831) «Буря и натиск» (1776), давшей название всему движению, провозглашается идея бунта скорее ради самого бунта, чем ради какой-либо осознанной практической цели. «Давайте бесноваться и шуметь, чтобы чувства закружились, как кровельные флюгеры в бурю. В диком грохоте находил я не раз наслаждение, и мне как будто становилось легче»,– говорит герой пьесы юноша Вильд. «Найти забвение в буре», «Наслаждаться смятением» – вот первоначальный смысл бунта молодых штюрмеров, протестующих пропив одичания и болотного застоя жизни и еще не знающих, как изменить эту жизнь. Герой пьесы Клингера Вильд, однако, находит применение своим силам: он едет в Америку и принимает участие в освободительной войне повстанцев против метрополии.
В ряде случаев протест штюрмеров выливается в уродливую форму анархического неистовства. Вильгельм Гейнзе создает образ человека, для которого «свобода» есть право сильного проявлять дикие инстинкты своей натуры («Ардингелло», 1787). В повести Клингера «Жизнь, деяния и гибель Фауста» (1791) социальный протест звучит уже более определенно.
Здесь идет речь о бедствиях народа и деспотизме феодалов. В повести приводится, например, следующий рассказ крестьянки: «Во всем мире нет людей несчастнее меня и этих бедных детей. Мой муж в течение трех лет не мог платить податей князю-епископу. В первый год помешал неурожай; во второй год дикие кабаны епископа уничтожили посев; в третий год охота его промчалась по нашим полям и опустошила их. Староста постоянно грозил моему мужу опечатать его имущество, и потому он решил сегодня отправить во Франкфурт откормленного теленка и последнюю пару быков, чтобы продать их и уплатить налог. Только что он выехал со двора, как явился управляющий епископа и требовал теленка для княжеского стола… Явился староста с полицейским; вместо того чтобы помочь моему мужу, он велел выпрячь быков, управляющий взял теленка, меня и детей выгнали из дому, а муж мой в отчаянии перерезал себе в сарае горло, пока люди епископа увозили наше имущество. Посмотрите. Вот его тело под этой простыней. Мы сторожим, чтобы его не сожрали дикие звери, так как священник отказывается его хоронить».
Она сорвала белую простыню с трупа и упала без чувств. Фауст отскочил в ужасе. Слезы выступили у него на глазах, и он воскликнул: «О человечество! Это ли твоя судьба!» – и, обратив взор к небу, продолжал: «Для того ли ты дал жизнь этому несчастному, чтобы служитель твоей религии довел его до самоубийства?» Клингер тут же приводит мнение самого епископа, ценично рассуждающего, что «крестьянин, который не может уплатить своих податей, поступает правильно, если перерезывает себе горло».
С движением «Бури и натиска» связаны первые шаги великих поэтов Шиллера и Гете. Проникнутая освободительными идеями монументальная драматическая эпопея «Гец фон Берлихинген» Гете, «Разбойники» и «Коварство и любовь» Шиллера были лучшими творениями, запечатлевшими чувства и идеи тех молодых благородных талантов, которые под именем «штюрмеров» выступили с протестом против социальных несправедливостей, царивших в феодальной Германии той поры. В творчестве штюрмеров сильно и мятежно зазвучали голоса в защиту угнетенного, подавленного простого человека.
В пьесе Вагнера «Детоубийца» показана судьба девушки, обольщенной и грубо обманутой развращенным офицером. Доведенная нищетой, голодом, всеобщим презрением до отчаяния, девушка совершает преступление и погибает на эшафоте.
В пьесе Ленца «Гофмейстер» (1774) изображена жизнь бедного домашнего учителя, подвергающегося унижениям и оскорблениям хозяев.
Шубарт в «Княжеской гробнице» (1780) с негодующей иронией восклицает у могилы князей-тиранов: «Но вы все, обездоленные ими, не будите их вашими жалобными кликами, гоните ворон, чтобы от их карканья не проснулся какой-нибудь тиран! Пусть здесь не плачет сирота, у которого тиран отнял отца; пусть не раздаются здесь проклятья инвалида, искалеченного на иностранной службе! Над ними скоро и без того грянет гром страшного суда».
Революционный протест, призыв к свободе, прославление великих поборников свободы звучали в оде «К свободе» Фрица Штольберга (1775):
Лишь меч свободы есть меч за отечество!
Меч, поднятый за свободу, сверкает в шуме битвы,
Как молния в ночной буре! Низвергайтесь, дворцы,
Погибайте, тираны, хулители бога!
О, имена, имена, звучащие, как победная песнь!
Телль! Арминий! Клопшток! Брут! Тимолеоп!
Таков был бунтарский дух штюрмеров.
Обеспокоенное дворянство приняло строгие меры к пресечению литературного движения, грозившего его социальному благополучию.
Судьба поэта Христиана Шубарта (1739–1791) служила мрачным предостережением молодым поэтам. Шубарт, издатель журнала «Немецкая хроника» в Ульме, резко выступавший против произвола князей, был предательски заманен на территорию Вюртембергского герцогства и заточен в тюрьму, где протомился 10 лет. Фридрих Шиллер, спасаясь от преследования герцога, бежал из Вюртемберга.
Идея литературы «Бури и натиска»
Итак, главный эффект литературы «Бури и натиска» в тот исторический период, когда она создавалась, заключался в ее антифеодальном протесте. То была не осознанная до конца, но тем не менее настоятельная потребность общества изменить экономические, социальные и политические порядки в стране. Штюрмеры, подчас сами того не подозревая, выражали именно эту потребность общества.
Движение «Бури и натиска» иногда называют немецким вариантом французской буржуазной революции. Его политическое бунтарство есть одно из проявлений антифеодального просветительства. Однако разница между французским Просвещением и немецким штюрмерством заключается в том, что у первого была реальная программа действий, достаточно здравая, достаточно продуманная, тогда как у второго все сводилось к анархическому бунтарству. Штюрмеры метались, бушевали, грозили потрясти небо, но в конце концов или надломленные преждевременно уходили из жизни, как Якоб Ленц, или смирялись, превращаясь с возрастом из безусых дерзких ниспровергателей в почтенных, добропорядочных и благонравных блюстителей тишины и порядка под властью прусского короля или другого столь же самодержавного владыки.
Клингер, ставший впоследствии генералом русской армии, в 1814г. в письме к Гете называет «безголовыми» всех тех, кто когда-то восхищался названием его пьесы «Буря и натиск», давшей, как было уже сказано, имя всему литературному движению.
Штюрмеры при всей их глубочайшей симпатии к простому народу, к труженикам, к страждущим беднякам не верили в революционные силы народа. Народ, как думали они, не способен отвоевать свое счастье, за него это сделают сильные и благородные герои. (Подобные мысли мы увидим в «штюрмерских» драмах Гете «Гец фон Берлихинген» и Шиллера «Разбойники».)
Исходя из этого, штюрмеры стали прославлять отдельные героические личности и себя именовать «бурными гениями», а всю эпоху – «временем гениев». Культ героической личности, исповедуемый ими, наложил печать и на их эстетическую программу и даже на их этические воззрения. Они полагали, что, подобно тому как героическая личность способна преобразовать общество, гениальный поэт преобразует искусство. Литература долгое время носила на себе тяжеловесные вериги правил, эстетических канонов, догм. Пора положить этому предел! Долой правила и холодный рационализм в искусстве! Свобода гению! Да здравствует чувство и поэтическое вдохновение!
Презирая упорядоченность и рассудочность как удел обывателей, погрязших в мелочном практицизме, удел умов самодовольных и пошлых, они рвались к крайностям, одержимости, к чрезмерному. Даже политическую свободу понимали как простор для «гениев и крайностей» (Карл Моор в драме Шиллера «Разбойники»). Они восторженно славили Шекспира, но видели в нем лишь смельчака, который не убоялся ввести в искусство «грубое и низкое», «безобразное и отвратительное». Именно в этих чертах они стремились подражать ему (злые языки окрестили Клингера «сумасшедшим Шекспиром»).
Кант сетовал в «Критике практического разума»: «Пустые желания и тоска по недостижимому совершенству порождают только романтических героев, которые, слишком ценя чувство к чрезмерно великому, перестают обращать внимание на нужды практической жизни, находя их ничтожно малыми». На них большое влияние оказали английские сентименталисты: Юнг, Макферсон-Оссиан, Грей, Голдсмит и др.
В творчестве поэтов-штюрмеров звучат знакомые нам печальные ноты английской кладбищенской поэзии. Для примера возьмем поэму Бюргера «Ленора», очаровавшую немцев своей безыскусственной простотой и меланхоличной лиричностью. Эта поэма известна русскому читателю по великолепному переводу Жуковского.
Сюжет ее трогательно прост. Началась война. Почему? Неизвестно. Просто потому, что
С императрицею король
За что-то раздружились –
И кровь лилась, лилась, доколь
Они не помирились.
На войну ушел милый Леноры, ушел и как в воду канул. Ни вестей, пи привета. Печалится Ленора, томится. Кончилась война, и вернулись воины:
Идут, идут – за строем строй.
Пылят, гремят, сверкают.
Родные, ближние толпой
Встречать их выбегают.
Не вернулся милый Леноры. Плачет девушка, тоскует и в душе дерзко сетует на бога. Что ей рай? С милым она готова идти и в ад. Но чу!
И вот как будто легкий скок
Коня в тиши раздался:
Несется по полю ездок,
Гремя к крыльцу примчался… –
Скорей сойди ко мне, мой свет!
Ты ждешь ли друга, спишь ли?
Меня забыла ты иль нет?
Смеешься ли, грустишь ли? –
Ах! милый! Бог тебя принес!
А я? – от горьких, горьких слез
И свет в очах затмился –
Ты как здесь очутился?
Юноша увлекает с собой Ленору. Они мчатся на борзом коне. Мимо проплывают поля и леса, холмы и реки, кусты; месяц бледный светит. Вот кладбище. Кресты и могилы и толпа мрачных теней.
И нет уж кожи на костях,
– И что ж, Ленора, что потом?
Безглавый череп на плечах;
– О, страх! В одно мгновенье
Нет каски, пет колета:
Кусок одежды за куском
Она в руках скелета.
Слетел с него, как тленье.
Такова поэма Бюргера. Кладбищенские мотивы звучат не только в стихах Бюргера. Кто не знает у нас поэмы Гете «Коринфская невеста» в классическом переводе А.К.Толстого? К юноше в постель приходит мертвая невеста:
– Знай, что смерти роковая сила
Не могла сковать мою любовь!
Я нашла того, кого любила,
И его я высосала кровь!
Поэма Гете философична. По глубине гуманистической мысли она неизмеримо превосходит непритязательную «Ленору» Бюргера. Гете протестует здесь против губительных для человека религиозных предрассудков, он вдохновенно вступается за права человека на любовь и счастье:
Ваших клиров пение бессильно,
И попы напрасно мне кадят!
Молодую страсть
Никакая власть –
Ни земля, ни гроб не охладят!
Однако литературные символы взяты и здесь из арсенала кладбищенской поэзии. Спрашивается: почему мотивы печали, доходящей до отчаяния, влекут к себе немецких поэтов-штюрмеров? Зачем в их молодых головах толпятся мрачные образы и волнуют поэтов, и не дают им покоя? Только ли в литературных влияниях здесь было дело? Очевидно, корни этих настроений нисходят к немецкой земле. Тот трагический разлад между мечтой и действительностью, который болезненно ощущали штюрмеры, порождал их тоску и кладбищенскую символику.
Народность художественного творчества
Большое влияние на штюрмеров оказал и Жан-Жак Руссо. Шиллер в одном из своих ранних стихов слагает ему восторженную хвалу. Его первая драма «Разбойники» насыщена демократическими идеями Руссо.
«Приди, руководи мной, Руссо!» – восклицает Гердер. Имя Руссо было у всех на устах. В то время в Германии его бюст часто украшал какой-нибудь искусственный островок парка или поэтическую заросль леса. Так немецкие аристократы откликались на моды века.
Что же восприняли штюрмеры от Руссо? Кант признавался, что «женевский философ» научил его «любить народ». Те же чувства порождал Руссо и у штюрмеров.
Штюрмеры восприняли от своего французского учителя и другое, а именно недоверие к идее буржуазного прогресса. Они как бы заглянули вместе с «женевским философом» на столетие вперед и отшатнулись от того «рая», который грезился другим, уверовавшим в преобразующую силу разума. Тот исторический оптимизм, который окрылял Вольтера, Дидро и соотечественника штюрмеров Лессинга, для них, штюрмеров, утрачивал свое обаяние. Они вслед за Руссо начали предавать проклятию «цивилизацию» и воспевать естественное состояние человека, порицать разум, рассудок, рационализм, восхвалять сердце, чувство. Эти руссоистские идеи не вдруг покинули литературное небо Германии.
Во второй части «Фауста» Гете нарисовал идиллическую картинку жизни Филемона и Бавкиды. Ветхий домик, тихое пристанище патриархальных старичков разрушен стальным орудием цивилизации. Поэт (он уже давно покончил со штюрмерством своей юности) понимает необходимость прогресса, но сколько сожалений о милой сердцу патриархальной старине!
Теоретиком штюрмеров был Гердер (1744–1803), автор известных сочинений: «Фрагменты о новейшей немецкой литературе» (1766–1768); «Критические рощи» (1769); «О Шекспире» (1773); «Об Оссиане и песнях древних народов» (1773); «Мысли по философии истории человечества» (1784–1791). Крупный ученый, критик, глубокий и проницательный мыслитель, он оказал, бесспорно, благотворное влияние на развитие национальной культуры Германии.
Влияние Гердера на молодых поэтов его времени было чрезвычайно велико. Гете в «Поэзии и правде» писал о нем: «Он научил нас понимать поэзию, как общий дар всего человечества, а не как частную собственность немногих утонченных и развитых натур… Он первый вполне ясно и систематически стал смотреть на всю литературу как на проявление живых национальных сил, как на отражение национальной цивилизации во всем ее целом» (книга 10).
Одну важную плодотворную идею оставили штюрмеры векам, завещали потомкам, всему человечеству. Они создали понятие народности художественного творчества. Ныне это понятие прочно вошло в литературный обиход, тогда оно казалось кощунственным новшеством, разрушающим стародавние эстетические представления. Глашатаем этой идеи был Гердер, теоретический вождь штюрмеров.
Идея народности после штюрмеров, после критических работ Гердера, красноречивых, взволнованных, насыщенных фактами истории и художественной жизни народов, овладела умами лучших сынов человечества. С полным правом можно сказать, что сказки братьев Гримм, сказки Андерсена, сборник Кирши Данилова, деятельность Даля, увлечения Мериме поэзией славян, глубокий интерес русских, английских, немецких поэтов-романтиков к народному творчеству, вся наука фольклористики идет от Гердера, который поднял идею народности на высоту большой принципиальной важности. В этом его величайшая заслуга перед человеческой культурой, и о самоотверженной деятельности Гердера в этой области нельзя не сказать здесь несколько подробнее.
Интерес к устной народной, неписьменной поэзии возникал и до Гердера. Английский ученый-археолог Вуд написал книгу о Гомере («Опыт об оригинальном гении Гомера», 1768), ученый Перси собирал древнеанглийские баллады («Реликвии древней английской поэзии», т. 1–3, 1765).
Однако Гердер заговорил об изучении народного творчества как о всеобщей задаче, придал идее народности философское звучание, создал, так сказать, «философию народности», облек ее в научную и поэтическую форму, словом, заразил этой идеей пытливые умы современников.
Гердер обращается к авторитетным именам, в свое время высказавшим интерес к народному творчеству, называет Монтеня и своего соотечественника Лютера. Он опирается на слова Лессинга: «поэты рождаются во всех странах света», «живые чувства не являются привилегией цивилизованных народов». Из «Двенадцатой ночи» Шекспира он приводит в одной из своих статей следующую похвалу народной песне, сложенную великим гуманистом XVI столетия:
Старинная, бесхитростная песня:
Она мою тоску смягчила больше,
Чем легкий звон и деланные речи Проворных и вертлявых наших дней… старая простая.
Вязальщицы, работая на солнце,
И девушки, плетя костями нити, Поют ее; она во всем правдива
И тешится невинностью любви,
Как старина.
(Перевод М.Лозинского.)
Мы видим, что в этом интересе к народному творчеству сквозят демократические симпатии Гердера, который ищет подобные же демократические симпатии и у других авторитетных для него авторов. Мы видим, кроме того, и другое, а именно руссоистские идеи о преимуществах естественного состояния перед цивилизацией. Он одобряет «безыскусственность, благородную простоту в языке, которая была душою древних времен», и порицает книжную поэзию. «Мы стали работать, следуя правилам, которые гений лишь в редких случаях признал бы правилами природы: сочинять стихи о предметах, по поводу которых ничего нельзя ни подумать, ни почувствовать, ни вообразить; выдумывать страсти, которые нам неведомы, подражать душевным свойствам, которыми мы не обладаем,– и, наконец, все стало фальшивым, ничтожным, искусственным». Гердер доходит даже до резкости в своих суждениях, чего обычно, боясь полемики, избегал.
«Лапландский юноша, не знающий ни грамоты, ни школы, поет лучше майора Клейста». Здесь очевиден протест молодых литературных сил Германии против «ученых», «книжных», «компетентных писателей», о которых говорит К – Маркс в своей статье «Дебаты о свободе печати».
Не антикварный интерес движет изысканиями Гердера, а желание понять душу народа, услышать его живые голоса. Составленный им сборник песен так и назван «Голоса народов». Творчество древнегерманских бардов, скандинавские эдды, творчество народного поэта Гомера, славянские песни, испанские романсы о Сиде – все одинаково важно для исследователя.
Пример Гердера увлек других. Народные песни записывают Гете и Бюргер и подражают им. Знаменитая песенка Гете «Розочка» обманула Гердера, он принял ее за подлинно народную. Баллада Гете «Лесной царь», известная нам в переводе Жуковского, несет в себе влияния народной поэзии. Гердер публикует свои переводы из восточных поэтов (стихи сзади). Следуя за ним, Форстер знакомит немцев с «Сакунталой» Калидасы.
Интерес к народной поэзии пробудился во всех странах, ученые-филологи, поэты один за другим жадно вслушиваются в голоса народов, и несомненно, заслуга первого открытия богатейшего источника народной мудрости принадлежит Гердеру. Поэты. «Бури и натиска» заняли в истории немецкой культуры значительное место. При всех своих заблуждениях они, бесспорно, сыграли прогрессивную роль в жизни своего народа.